Светлана Сорокина: Великие катаклизмы часто не
происходят
Возвращение Светланы Сорокиной на федеральный канал – «Программа
передач» на «Пятом» – главное телесобытие года, по крайней мере первой
его половины. Даже в ностальгической программе о былых хитах
отечественного ТВ она умудряется коснуться главного, не впадая ни в
пафос, ни в желтизну, ни в скучную имитацию объективности. Сорокина,
боюсь, – единственный органичный человек в сегодняшнем телепространстве,
единственная ведущая, равная собственному образу. В этом и секрет, а не
в таинственной телевизионной харизме.
В момент разговора Сорокина простужена, спешно лечит кашель горячим
питьем, но интервью не отменяет.
Жестокость власти – это вымещение ее слабости
– Прости ради Бога, что мучаю больного человека. Это мой хлеб.
– Смотрю иногда и не понимаю, зачем тебе столько хлеба?
– Если серьезно, у меня накопились чисто человеческие вопросы, помимо
интервью.
– Тогда давай.
– Полагалось бы спрашивать про новую программу, но есть вещи
интереснее. Вот смотри: у Чичваркина убили мать. Почему не проявить
милосердие и не впустить человека на похороны? Почему Россия не
пропускает ни одного случая проявить зверство – и стабильно проходит
мимо любого шанса…
– ...сделать человеческое дело, да. Ты не поверишь, но я с утра думаю
ровно о том же. По другому, казалось бы, поводу: пью чай, смотрю
телевизор – а там документальный фильм о патриархе Тихоне. Почему надо
было доламывать человека, выбивать отречение, убивать ближайших к нему
людей? Отделите церковь – и ладно, но одобрение-то ее вам зачем нужно? Я
не так боюсь людей, которые убивают, как тех, которые добивают,
доламывают и дотаптывают. Всегда есть некий предел, за которым можно
отступить, оставить в покое, – нет, надо до конца.
Та же тактика с Ходорковским. Та же теперь с Чичваркиным. Это не только
черта нынешнего времени и нынешней власти, это всегдашнее российское –
не народное, разумеется, а государственное. Думаю, это изживание
какого-то глубинного комплекса, постоянная боязнь показаться слабым. Так
бывает, когда внутренне эту слабость сознаешь, но сделать с ней ничего
не можешь – и в результате отыгрываешься на тех, до кого можешь
дотянуться. Жестокость – это же вымещение, в общем. Когда есть реальная
проблема, она не решается, и тем беспощадней давишь тех, кто под рукой.
Та же компенсация, как с законами – как говорится, их строгость
смягчается необязательностью их исполнения. Ну, а здесь – в случае
Тихона, скажем, это особенно наглядно – неспособность управиться с
главным пытаются уравновесить прямой расправой.
– Ты и сама была в ситуации этого доламывания, перед тобой просто
выставили стену. У тебя не возникло обиды на страну, которая всегда вот
так?
– Страна при чем? Что, страна стену выстраивала? Страна, во-первых,
бесконечно разнообразна. Во-вторых, как раз безжалостность – черта
совершенно определенной службы, которая в главных своих чертах неизменна
с момента возникновения, то есть с Грозного. Среди населения как раз
широчайше распространена взаимовыручка, здесь элементарно не выжить без
милосердия, здесь теснейшие связи и трогательнейшая забота, и если бы в
ответ на абсолютную беспощадность верхов не срабатывала веками эта
низовая солидарность, просто давно бы уже не было никакой России. Нет, я
всегда умела эти вещи разделять. На кого на кого, а на Россию у меня
никаких обид.
На прежнее НТВ не пошла бы
– Есть у тебя надежда, что «Пятый канал» завоюет аудиторию? Потому что –
я ведь тоже там работаю – кого сейчас ни откроешь, все кричат о
неутешительных рейтингах.
– Почему он вызывает первоначальное неприятие в Петербурге – понять
легко, я сама оттуда и примерно понимаю драматургию его отношения к
Москве. Москва забирает все, не дает развиваться, присылает неправильных
руководителей и забирает талантливых деятелей, вообще тянет одеяло на
себя и мстит за двести лет своей нестоличности – это петербургский
стереотип, который я сама немедленно начинаю разделять, стоит мне там
оказаться. Был канал со своим обликом, своими бесспорными проблемами, но
бесспорными же и достижениями; его переформатировали, и смешно ожидать,
что это вот так сразу примут. Что касается остальной аудитории – риск в
том, что с самого начала вброшена огромная порция разговорного жанра.
От этого отвыкли, и более того, это никогда не было стопроцентным хитом.
Все-таки это – для пяти, максимум десяти процентов аудитории, и эти
десять процентов еще должны поверить, что им опять стоит смотреть
телевизор. Я думаю, канал еще будет меняться. К началу нового сезона там
явно что-то отпадет, а что-то добавится – его вдобавок трудно найти, о
нем не все знают, конкуренция огромная… Тут главное – не запаниковать в
начале и не опустить руки. Нужно время. Как сказал недавно один мой
гость на программе, «успех зависит от количества честных попыток».
– Мне эта мысль чрезвычайно нравится, и я не могу не задать любимый
вопрос: а второй честной попытки СССР быть не может?
– В смысле объединения наций? Нет, конечно. Ни Грузия, ни Украина, ни
даже лояльный и дружественный Казахстан не рвутся в прежнюю общность. Я
боюсь другого – что уже и внутри самой России звучат голоса про то, что
она великовата, что надо бы из нее выходить или еще как-то делить…
– Может, действительно?
– Нет, я совсем так не думаю. Главная проблема России – никак не
размер, потому что в любой точке этого размера, при всем ландшафтном
многообразии, наблюдаются сходные вещи. Россия, разделенная на десять
частей, – это десять Россий с прежними проблемами.
– Но я-то имел в виду другую попытку. Социалистическую.
– Господи, это еще зачем?! Еще одной такой здесь точно никто не
выдержит, уже и нормальную-то жизнь выдерживают с трудом…
– Но разве тебе не кажется, что русская душа при социализме ведет себя
значительно лучше, чем при капитализме?
– Знаешь, если бы я могла сказать «да», это означало бы конец всему и
бессмысленность всех усилий. Признать, что русская душа может быть
человеческой только в нечеловеческих условиях…
– Сейчас сильно лучше стало?
– Во всяком случае, сильно лучше, чем при военном коммунизме.
– Хорошо, тогда я опять про телевизор. У меня есть ощущение, что они
все – люди неглупые в общем – стали нарочно одурять и развращать народ,
потому что так требовалось. А теперь им самим с этим народом неуютно, и
они попытались вроде разрешить ему что-то умное, даже какой-то спор… А
народ уже не хавает, он уже разложен. Разве не так?
– Кто «они»?
– Идеологическое начальство разных уровней.
– Что намерение снизить умственную активность народа было – это, я
думаю, бесспорно; что это получилось – не соглашусь. Наоборот, я бы даже
сказала, выработалась к этому некая устойчивость: возник Интернет,
возникли книжки, стало меньше доверия и больше презрения к телевизору
как таковому – в общем, большая часть страны сейчас явно умнее и
трезвее, чем в девяностые. Иное дело, что этому населению в самом деле
не нужно больше телевидение, и вернуть доверие к нему – задача не на
один месяц. Насколько долговечен будет мой личный проект – не знаю.
Будет получаться – хорошо, нет – уйду, опыт есть.
– А вот представь себе: решено-разрешено возродить прежнее НТВ в
прежнем составе. Ты туда пошла бы?
– Нет. И думаю, что никто бы не пошел.
Медведев попробовал власти, и ему понравилось
– У тебя нет предчувствия общественных катаклизмов в ближайшее время?
– Мы с тобой разговариваем под запись ежегодно и всякий раз обсуждаем
эту вероятность, и всякий раз признаем, что она есть, – но как-то она,
мне кажется, все меньше. Я ожидаю как раз усиления инертности,
инерционности. Думаю, что все мы развращены – может быть, в хорошем
смысле – опытом восьмидесятых годов. Тогда всё раз! – и переменилось, и в
девяностые еще бурлило, а в нулевые, напротив, все глубже закисало.
– Но вечно закисать нельзя…
– Великие катаклизмы часто не происходят. Я не устаю повторять: история
транслируется через людей. А чтобы люди выросли, их надо растить,
во-первых, и не бить постоянно по голове, во-вторых. «Настоящих буйных
мало». Чтобы выросло новое поколение людей, готовых менять положение,
нужно будет еще лет тридцать, не меньше. Потому что без них никакие
внешние причины систему не изменят – нельзя ничего слепить из болота,
нужны твердые структуры, а они формируются десятилетиями.
– А есть у тебя ощущение, что Владимир Владимирович вернется?
– Есть ощущение, что Дмитрий Анатольевич попробовал власти, и ему
понравилось. Это может породить разные сложные и забавные коллизии,
поскольку Владимир Владимирович через два года будет сильней даже и по
команде, не говоря уже о личной харизме. Но почему-то у меня есть
маленькая большая уверенность в том, что Дмитрий Анатольевич хотел бы
остаться. И как будет решаться этот вопрос – пока категорически не
понятно.
– Ты сочувствуешь Дмитрию Анатольевичу?
– Рискну сказать, что – да: и в смысле сострадания, и в смысле
некоторого доверия к тому, что он действительно и вполне искренне хочет
хорошего. Сострадать тоже есть чему: он получил страну в чрезвычайно
трудное время. И сам не может не чувствовать, что масштаба для таких
проблем – и соответственно таких перемен – ему не хватает. Не хватает и
артистизма, который, скажем, так был заметен в последние годы Владимира
Владимировича. Но этот артистизм был, мягко говоря, так специфичен, что
начал уже серьезно утомлять. Хочется чего-нибудь попроще.
Дочь в чем-то умнее меня
– Вопросами про дочь тебя терзают неизменно, но…
– Про дочь гораздо приятнее, чем про политику. Тут от меня кое-что
зависит.
– Она тебя смотрит – в смысле «Программу передач»?
– Да ей, собственно, некогда. «Драмкружок, кружок по фото». Тоня
чрезвычайно занятой ребенок и телевизор смотрит раз-два в месяц, если
это, конечно, не мультики. Но я – не мультики. Ей приятен сам факт, что
вот – мама по телевизору. Она даже пыталась пару раз сформулировать свои
впечатления, и это было очень забавно.
– Тебе не кажется, что ты перегружаешь ребенка и все такое? Потому что
я-то это выслушиваю регулярно – у нас театр, футбол, еще было каратэ, и
все говорят, что у детей отнимается детство…
– По себе помню, что оно этим не отнимается, а приобретается. Почему не
делать того, что в радость? Она любит танцы. Она обожает бассейн.
По-моему, все это праздник. Для меня вообще самой большой мукой было
безделье.
– По характеру она в тебя?
– Она в чем-то умнее меня, то есть спокойнее. Она легче мирится с
неизбежным, с моим отсутствием, например. Понимает, когда меняется няня,
и находит общий язык с разными людьми. В общем, кажется, у нее получше
характер – а в остальном мы с ней все больше похожи. Сейчас даже внешне.
– Прости за идиотский вопрос, но что бы ты хотела в ней воспитать?
– Да уже воспитываю, собственно… Вообще я хочу, чтобы ей было хорошо, и
не стараюсь при этом воспитать вторую себя. Но есть две вещи, которые я
очень хочу не то чтобы вложить, они в ней есть, я хочу, чтобы они не
пропали. Да ими и все определяется, независимо от пола. Милосердие,
во-первых, и чувство долга, во-вторых.
– Скажи, а откуда у тебя такой странный электронный адрес? Почему
«диаскоп»?
– А это детский такой прибор для показывания картинок, ты не помнишь
разве? Это из нашего детства.
– Помню, но как он связан с тобой?
– Когда придумывался адрес, на диаскоп просто взгляд упал – я его взяла
у подруги для Тоньки, сейчас их не делают, кажется. А потом подумала –
почему бы и нет? Это такой прибор, в который что-то видно; ну и
человеку, наверное, надо жить так, чтобы по нему что-то можно было
понять.
|