Автор: Цветков Алексей

Настольная аллегория

Однажды американский миллионер Хаммер подарил Владимиру Ильичу Ленину многозначительную настольную фигурку - обезьяна, сев на стопку томов Дарвина, задумчиво разглядывает человеческий череп. Полемический смысл этой аллегории ясен: со своим просвещением - Дарвином - эволюцией - Марксом - материализмом - диалектикой - научным коммунизмом и т.п. - вы можете дерзать сколько угодно, обезьяна внутри вас и вокруг вас возьмёт своё и торжественно зароет в землю все претензии изменить мир, дерзкие притязания переделать природу и умозрительные утопии о новом человеке в новом обществе. Фатум и божественный запрет, непреодолимость судьбы, проклятие первородного греха остались в средневековье и заменены теперь абсолютной властью «неизменной» природы, «вечного» инстинкта. Это, если угодно, правый атеизм, свойственный не склонным к мистике бизнесменам, которые видят человека как неизменное животное и любят сильную власть, хорошо охраняющую людей друг от друга. Инстинкт нельзя трансформировать. Вопрос: «а откуда вообще тогда взялась утопия в нашей голове?» - считается подрывным. Предположение о том, что один и тот же инстинкт в разных социальных системах может заставлять человека делать абсолютно разные вещи и приобретать какие угодно новые формы, отметается как не подтвержденное капиталистической практикой.

Обезьяна требует свою долю - говорю я себе, когда где-то проваливается революция или вырождается революционный режим, интересный художник попадает в плен собственного имиджа, удачно проданного на рынке, интеллектуал с бегающими глазами начинает отвешивать поклоны власти, прогрессивное политическое движение тает на глазах, не выдержав внутренних склок и т.д. и т.п.И всё же фигурка, подаренная Ленину как напоминание о том, кто он сам и с каким материалом работает, банальна и насквозь буржуазна. Если бы всё обстояло так, то и сама обезьяна никогда бы не стала никем иным и ей нечего было бы мстительно держать в лапе, и сам капитализм бы не возник, и никто бы не научился вырезать фигурки и ставить их на стол, потому что никто не изобрел бы самого стола и не усмотрел бы в нём общей «стольности» глазами Платона, мечтавшего отменить частную собственность в идеальном государстве, чтобы она не мешала гражданам максимально точно обнаруживать смыслы любых вещей.

За каждым взлетом анализа идёт откат в мифологию, но это обратное движение никогда не возвращается к исходной точке. За каждой революцией следует волна реакции, и всё же у каждой революции есть неотменимые результаты, как есть они и у 1968-го, и у 1917-го, и у 1848-го. Ни одно событие в нашей истории не теряется и имеет следствия, которые складываются в непрерывную калиграмму развития познающей себя и меняющей себя материи. При каждом новом политическом режиме «неизменной» обезьяне приходится плясать немного новый танец под новую музыку. Только если мы верим в фатум и божественный запрет, то здесь ничего нельзя изменить и танец всегда один и тот же, а если наша проблема это всего лишь реальная обезьяна, на которую мы надеты, как скафандр, то она обречена остаться остроумным сувениром на рабочем столе революционера. Шимпанзе, кстати, обучали языку глухонемых. Самые смышленые из них поднимались до фраз, вроде: «Идёт дождь, нельзя гулять и мне скучно», - и передавали этот навык по наследству.

Обезьяний вагон

И всё же иногда этот запах вольера с приматами до тошноты бьёт в нос. Я ехал с работы в метро, был не то День Победы, не то День города, не то выпускной - отличить сложно, в общем, шумная молодежь, старшеклассники и студенты, ломилась с флагами на Поклонную, и я вдруг почувствовал, что между нами гораздо большая разница, чем мне только что казалось. И дело тут совсем не в том, что я лет на 15 их старше. Они криво держали свои флаги, нестройно пели: «Россия - великая наша держава...». Для меня это флаг совершенно другой страны, я помню его по демократическим митингам 90-го года, и никогда не считал своим, мы ходили тогда под черно-красным знаменем. Участвовал ли этот флаг в войне? Да, конечно, но только с противоположной стороны, под триколором воевала армия Власова, перешедшая на сторону фашистского противника, а мой дед воевал и был ранен под красным. Поэтому становится не очень понятно, какая именно из воевавших сторон празднует сегодня победу. Они, фыркая недорогим пивом друг на друга, скандировали: «Какой же ты прекрасный! бело-сине-красный!». Я даже не помнил, в каком порядке у него полоски, пока друзья не подсказали мне выучить три буквы: «КГБ» снизу вверх. Мы презрительно называли его «ельцинский матрас» и для меня с тех пор ничего не изменилось. Ещё у них к шортам были приколоты георгиевские ленточки, замещающие красные, чтобы косвенно коммунистов не рекламировать.

Они ни дня не жили в СССР. Наконец-то первое послесоветское поколение пришло. Мы, помнится, рассчитывали на них, пока они ходили в детский сад и школу. Им не понадобится быть ни «советскими» ни «антисоветскими». Их с рождения окружал капитализм и, значит, именно из них будут вербоваться адекватные антикапиталисты. Не может же капитализм нравиться людям, которые при нём выросли? У них не будет в прошлом этой «травмы» и ложной мечты о западной «жизни по-человечески», не позволяющей адекватно воспринять левую идею, им не придется разоблачать ложь и цинизм позднесоветского «социализма». И они впервые за десятки лет в нашей стране адекватно прочтут именно то, что написано у Маркса, Бакунина и Троцкого, правильно, без снисходительных улыбочек, оценят антибуржуазный пафос Сартра, верно почувствуют то, что делали «новые левые», оценят революционный авангард и контркультуру, и, наконец, без недоумения воспримут городскую партизанскую войну как один из способов воспитания правящего класса и избавления пассивных масс от мазохистского комплекса жертвы. Мы - я и те, кого я считал своими ближайшими товарищами - оставляли себе элементарную роль: подготовить, откомментировать и издать тексты, создать популярные версии для первичного понимания, перечислить все исторические пароли, и дальше только поражаться успехам и преклоняться перед креативностью молодежи, создающей новую антикапиталистическую теорию, эстетику и практику. Почти ничего из этого не произошло. Или я не замечаю? Большинство из них нашли себя в потреблении. Впрочем, это ожидалось, «Хищные вещи века» были нашей настольной книгой, однако нас подвела интеллигентская уверенность: о чем предупреждено в известных книгах, уже никак не может случиться в реальности. Те из них, кто всё же недоволен своим положением, заговорили на языке патриотизма и национализма разной степени радикальности, иллюстрируя своим «бунтом» давно известный тезис: фашист есть обыватель, недовольный мягкостью власти. Ещё меньшая часть из них симпатизирует Чичваркину, унаследовав от упрямых родителей веру в то, что наш капитализм «неправильный», а нужен и возможен здесь «правильный». И вот, в этом вагоне, среди триколоров, георгиевских бантиков, радостных молодых и не очень трезвых лиц, я почувствовал себя как.... кто? Так, возможно, чувствовали себя случайно выжившие белогвардейцы году в 30-ом. Но у них было дореволюционное неотменимое прошлое, а у меня никакого «правильного» прошлого нет. Те, к кому я себя причислял, всё постсоветское двадцатилетие что-то «ксерили» и распространяли, а позже «выкладывали» на сайт и в блог, провоцировали студенческие волнения, открывали нонпрофитные галереи и выставки, проводили скандальные концерты, флэшмобы и акции, собирали художественные группы, организовывали легальные и не очень движения, взрывали памятники царям, перегораживали трассы, приковывали себя наручниками в заметных местах, сжигали чучела, ездили на антиглобалистские евротусовки по обмену опытом, занимали пустующие дома, открывали кооперативные книжные магазины, писали в тюремных камерах бунтарские дневники и запускали радикальные издательские серии. Никто из едущих со мной на Поклонную в этом шумном веселом вагоне ничего об этом не знал и никогда не узнает. Мне пора было выходить, к тому же сквозь алкогольные испарения и популярный парфюм явно ощущался обезьяний запах. Как кто? - я ещё раз спросил себя сквозь легкую тошноту - я себя здесь чувствую? Как человек, который всю жизнь пользовался таблицей умножения и вдруг выяснил, что она верна только для него одного и не имеет никакого отношения к жизни остальных людей.

Сопротивление

И всё же аффекты сопротивления проявляются каждый день. Летит в витрину бутика отрубленная свиная башка, запущенная то ли из гоголевской сказки про «красную свитку», то ли из жаргона «Черных пантер», «РАФ» и других городских партизан полувековой давности. Выгружает жесткое порно на уличный экран вместо рекламы своей компании недовольный начальством менеджер. В евсюковскую годовщину пылает ментовский офис. Наш азиатский периферийный авторитарный капитализм, не как абстрактный набор принципов, а как конкретное рыночное и государственное насилие, «откладывающее» каждого из нас, пока мы не перестанем жить, больно царапает, оставляет глубокие борозды и заставляет нас, каждого в своем стиле, кусаться и рычать. И обезьяна участвует в этих аффектах сопротивления ничуть не меньше, чем «рациональная и ответственная» часть нашего сознания.

Проступают и более рациональные претензии. Выдающийся музыкант Вася Шумов собирает своих коллег всех поколений, от «Телевизора» до «Барто», для записи остро-социального альбома «Содержание». Стало модным выкладывать в сети протестные клипы, а нетерпеливый редактор «Афиши» уже спрашивает в своей передовице: а что дальше-то? Какие последуют из этой музыки действия? Большинство моих знакомых из более или менее глянцевых журналов для среднего класса ещё год назад рассуждали только о том, какое редкое трэш-кино они вчера скачали из сети и куда по-настоящему круто поехать отдыхать, а сегодня подозрительно часто говорят о «заеб...ем» ментовском беспределе, политическом абсолютизме, тотальной коррупции, неподсудности «патрициев» и о том, что нужно создать моду на неповиновение. Наверное, это объясняется кризисом, а точнее, тем, что пирог больше не делится на прежнее число едоков в прежней пропорции. Они уверены, что следующая революция в России будет буржуазно-демократической и её «местом» сейчас являются «Опен спейс» - «Большой город» - «Эсквайр» и «Афиша», а вовсе не выпавшие из времени «Новая газета» и «Эхо Москвы». Понятно, что фашисты всех оттенков при таком сценарии займут «охранительную», противоположную сторону. Почему я прислушиваюсь к словам этих «глянцевых» людей с гораздо большим вниманием, нежели к агитации других своих знакомых из левацких сект? Судя по тому, как и что они писали в своих «коммерческих» журналах, им прекрасно удается контакт с обезьяной, и они скорее испытывают дефицит в рациональном объяснении истории. Они успешно убедили обезьяну в том, что она - потребитель, и теперь, спохватившись, взялись убеждать её, что она - гражданин, а это несколько сложнее и непривычнее, так что приходится объяснять через прежний образ - «гражданин» это такой «потребитель» законности, оплачивающий эту услугу своими налогами и имеющий право требовать качественного обслуживания. Будет ли в их буржуазной революции (из школьных учебников мы помним, что таких «революций» может быть сколько угодно) левацкий привкус и вообще создаст ли она адекватных моменту левых, как в политике, так и в культуре? Запросто, если мы над этим поработаем. И, по-моему, в немалой степени, это зависит от наших отношений с обезьяной.

Люк в потолке

Похожая проблема, помнится, не давала покоя братьям Стругацким, когда они выдумывали своих «прогрессоров», «мокрецов» и «богов», которыми так «трудно быть». Предположим, кто-то понял смысл и этапы социальной эволюции, но происходит она настолько медленно, что в масштабах одной жизни вообще почти не заметна. Терпеть это мучительно, и возникает вопрос: можно ли насильственно и, не спрашивая других, не столь прозорливых, тащить их силой в будущее, ломать вполне их устраивающую обывательскую жизнь? Или ничего из этого «экстремизма» не выйдет, кроме злобного животного отрицания обществом самих этих «прогрессоров» и дискредитации социализма, то есть ещё большего замедления эволюции? Я всё чаще думаю о том, что само противостояние «обезьяны» (инстинкта, природного эгоизма) и «человека» (рационального существа, мыслящего общественными и историческими категориями) ошибочно, что это противопоставление и попытка запереть на ключ и уморить в себе обезьяну - одна из причин исторического проигрыша левых. С обезьяной нужно договориться. Её придется принять в партию. Ей должно отвести место и время, а не репрессировать. Иначе она всегда будет голосовать против нас. Теоретически такие попытки делались левыми со времен Маркузе, Адорно и Хоркхаймера, но практически это никак не учтено ни в нашей повседневной деятельности, ни в нашем проекте будущего. Тот, кто разрубает человека пополам на «правильную» и «не желательную» части проигрывает тому, кому есть, что предложить обеим половинам. Перед обезьяной нельзя склониться, превратившись в пассивный череп в её лапе, но её невозможно и игнорировать, превращая человека в потенциального робота, избавленного от своей животной части. В конце концов, демонизация природы, в данном случае внутренней, есть такое же следствие расщепленности нашего сознания, как и боязнь техники и её потенциальной «самостоятельности», якобы угрожающей в будущем человеку. Причина этой расщепленности - отчужденное общественное бытие, неадекватность того, в какой форме мы все берем что-то друг у друга и в какой форме даем что-то друг другу в обмен. Обезьяна, взятая в союзники, может сослужить нам службу. Эту неотъемлемую часть каждого нельзя оставить буржуазии, чтобы обезьяна в очередной раз не превратилась в контрреволюцию.

В не очень престижном лондонском районе Шэдвил я видел на кирпичной стене большое граффити: обезьяна открывает один ящик из трёх, там пусто и на её мордочке разочарование. За углом, на другой стене того же дома был и следующий кадр: второе разочарование у второго открытого ящика. Я решил обогнуть дом и посмотреть дальше. На третьей стене счастливая обезьяна наконец нашла банан в третьем ящике. Но у дома четыре стены. Меня охватило любопытство. На последнем рисунке три ящика стояли друг на друге, обезьяны не было, а в нарисованном потолке зиял открытый люк. Подопытное животное оказалось намного способнее, чем могли ожидать экспериментаторы.

По-настоящему перспективен только тот радикализм, который отведет в своем «проекте человека» время и место иррациональному и использует его как топливо для дальнейшей прогрессивной мутации.