Александр Лебедев не побоялся стать героем очерка нашего обозревателя Алексея Поликовского

Особняк, стоящий в переулке между Плющихой и Москвой-рекой, в соответствии со скромным обаянием крупной буржуазии не имеет никаких вывесок или опознавательных знаков, по которым можно было бы понять, что это и зачем. Девушка в зеленом платье, со строгим лицом, выходит встретить меня в отделанный мрамором и украшенный гобеленами холл. Мрамор — светлый, с кремовым отливом — тут повсюду. Диванчики и кресла в большом зале тоже светлые с примесью ванили — в цвет мрамору. На огромном плазменном экране, занимающем полстены, идет какая-то своя, беззвучная телевизионная жизнь. И оттого, что люди на экране говорят и ходят абсолютно беззвучно, возникает ощущение, что весь этот стильный беломраморный особняк приподнят в облако над землей и плавно парит там, слегка покачиваясь.

Александр Лебедев заходит в зал, где я жду его, через три минуты после меня. У него мальчишеское лицо в тонких очках и седые волосы. Он в темно-синем приталенном предмете одежды, который я даже не знаю, как назвать: пиджачок? курточка? вариация модельера на тему ментика? Пиджачок имеет белую подкладку и по краю обшит белым кантом. Под ним простая белая майка. Он в голубых джинсах и в узких черных туфлях. Кроссовок, о которых я читал, что он почти всегда носит их, и часто без шнурков, и в помине нет. Он садится напротив меня в глубокое кресло, задает пару ничего не значащих, светских вопросов — и мы начинаем.

Да, и еще: воздух в особняке не простой, а особенный — насыщен благовониями. Видимо, его тут кондиционируют особенным образом.

Интерес выпускника валютно-финансового отделения МГИМО Лебедева к тому, как устроена экономика и как функционируют шестеренки и винтики бизнеса, развивался и укреплялся в годы его службы в разведке, когда он находился в Лондоне в роли соглядатая при мировом хозяйстве. Там с ним случилось одно происшествие, в котором, как в капельке воды, отразился бред позднего социализма вкупе с абсурдом спецслужб. Престарелые члены Политбюро напрягались, пытаясь понять, что такое современный капитализм. Они интересовались валютными курсами, рынком золота, закупками зерна. В одной из своих докладных записок (кратенькой, в пять строк) капитан Лебедев упомянул «коэффициент обновления основных фондов», о котором читал у экспертов. Такой коэффициент использовался в экономике Чехословакии и некоторых других стран. Безобидное, казалось бы, упоминание, но разразился скандал.

Читая бумагу, поступившую из КГБ, предсовмина Тихонов, как в забор, уперся в этот самый коэффициент, который ему в акте чтения никак не удавалось ни обойти, ни объехать. Председателя Совета министров Тихонова, кстати, вежливый человек Лебедев сейчас совсем невежливо называет «престарелым» и «совершенно выжившим из ума». Раздраженный внезапным препятствием в понимании капитализма, Тихонов позвонил шефу КГБ Крючкову и ехидно поинтересовался, что такое «коэффициент обновления основных фондов». Крючков не знал, но обещал узнать. Однако вся вертикаль КГБ, включая разведку, не могла ответить на вопрос своего начальника, а звонить за помощью в Академию наук означало ронять достоинство. Поэтому вниз по инстанциям покатился грозный приказ разыскать того умника, который посадил всех в лужу. В конце же цепочки оказался безмятежный капитан Лебедев, в прекрасном городе Лондоне по служебной надобности и для собственного удовольствия изучавший колебания курсов валют. Он со смехом говорит, что тогда его чуть не расстреляли.

В тридцать лет он ушел из разведки с четырьмя сотнями долларов в кармане и семьей, которую должен был кормить. Эта фраза была бы хороша для начала авантюрного романа, но дело в том, что Лебедев не очень охотно говорит о своей личной истории. Я из него выуживаю крохи. Главная тема его огромных, ветвящихся, расширяющихся, многословных монологов — это экономика и вытекающая из нее политика. Политика, по Лебедеву, это способ исправить несуразности в экономике. Политика — это его главная тема, основная идея и даже образ мыслей. Все, что он говорит, так или иначе связано с политикой.

Но все-таки, что было там, в период первоначального накопления, когда бывший капитан разведки из модного Лондона вернулся в варварскую Москву? «Когда я был мистиком-одиночкой, меня можно было запугать простым ножом, — отвечает он довольно-таки замысловатой фразой и тут же добавляет про бандитскую Москву тех лет: — Но что-то никто не смог тогда на меня надавить». Впрочем, его путь в бизнесе сложился так, что он вошел в клинч не с бандитами, а с властью. Говоря о генпрокуроре Скуратове, Лебедев тяжело вздыхает — это вздох сочувствия чужому несчастью, ибо ограниченность ума есть очень большое несчастье. «Я вчера, между прочим, посчитал, — весело говорит он, сидя в глубоком кресле цвета ванили перед блюдечком с тремя шоколадными конфетами, — что я на допросах отсидел свыше тысячи часов. Это как срок отсидеть. Но в тюрьме ты в камере читаешь, спишь, в конце концов... сейчас же не тридцать седьмой год... а на допросах у меня было восемнадцать составов преступления».

Ситуацию, когда он, оснащенный полученными в Лондоне знаниями о валютных рынках, начинал заниматься бизнесом в Москве, он описывает как «даун серьезный. Это было в начале девяностых. Я вообще-то не депрессующий человек, но вот когда ничего не получается... я проваливался четыре года по всему этому бизнесу малому. Чего я только не делал. Колючую проволоку производил. Я был в полной заднице. Здесь бандиты, там прокуроры...». Он, следуя своей позитивной философии, пытался извлечь хоть какую-нибудь пользу из череды сплошных неудач, но польза никак не извлекалась. В один день его осенило: «О! Ну тогда хоть брошу курить!». И он в нижней точке своей бизнес-истории бросил курить и сейчас говорит с легким смехом многое преодолевшего и не потерявшего ни легкости, ни оптимизма человека: «Кризис — это когда кто-то из близких заболел. А все остальное, по Ницше, только делает нас сильнее».

Все-таки вот этот переход количества в качество и пустого кармана в переполненный в его рассказе отсутствует. В легком, летучем, скользящем рассказе эту точку перехода я пытаюсь нащупать, как косточку в мякоти, но не могу. А ведь такие точки перехода — самое интересное. Как, в какой момент из неживой жизни возникает живая? из бедности — богатство? из полосы неудач — мгновение успеха? из малого бизнеса по производству колючей проволоки — огромный бизнес, ставящий своей целью переустройство России? Но нет, о том чуде, которое вынесло его из толпы начинающих бизнесменов и превратило в воротилу, он ничего не говорит. Просто перепрыгивает из эпохи в эпоху. Раз — и он, бросив курить и отбившись от Скуратова, уже распоряжается такими жизненными возможностями, которым позавидовали бы египетские фараоны или французские феодалы.

У него огромное количество проектов, которые кажутся не связанными друг с другом и как бы случайно нанизанными на нитку его бизнеса. Он выращивает картофель в Тульской области, строит самолеты Ту-204, владеет двумя авиационными компаниями, строит гостиницы в Крыму, имеет девять заводов по производству домов и ипотеку, которая должна помочь не очень богатым людям эти дома покупать. Он поддерживает — хотя лучше сказать «выращивает» — около ста малых бизнесов в Москве. Но это не все. Сам он говорит, что еще инвестирует в Англии, Германии и Швейцарии, а его мама говорит, «что невозможно так разбрасываться, всем заниматься. Нужно что-нибудь одно сделать».

«Мне интересно сделать что-то, что ни у кого не получается. Создавать авиакомпанию — это очень большой челлендж. Сельское хозяйство у нас в трубе в полной. Я этим и занялся. Доступное жилье — я увлекся этим малоэтажным строительством. Я хотел, конечно, чтобы компании вышли в точку безубыточности, но мне интересно было посмотреть, получится это или нет. Я два миллиарда евро загнал в самые рискованные вещи. У меня недавно был Карлайл, это глава одного из самых больших американских фондов, он мне сказал: «Господин Лебедев, вот куда вы инвестируете, туда частный бизнес не должен инвестировать!». Ну да, я знаю, я поменялся местами с правительством. Оно у нас на сладком сидит, а мне другое интересно».

Собственно говоря, это тут, в рассказе о нем, тема политики возникает в правильной точке развития сюжета. В разговорах же с ним — неважно, по телефону или при встрече, в его пахнущем благовониями мраморном особняке на Плющихе — тема политики возникает с первой же секунды. То есть я еще не успеваю рта открыть, а он уже на полной скорости — пара сотен легких слов в минуту — въезжает в этот мир, где чиновники, по его словам, хапают миллиарды, заводы ценой в сто тысяч долларов продаются за десять миллионов, рейтинговые агентства подкупаются, а премьер — опять же по его словам — щеголяет голым торсом.

Политика ставит подножки экономике, где только может. Так он это видит. «Я пришел, а передо мной сидит чиновник, и он заработал миллиард в правительстве. Так я ж ему конкурент! Ему не нравится, что я создаю авиакомпании, выращиваю картофель, импортирую сельхозтехнику, — он хочет ее дороже импортировать! Он хочет поднять пошлины и получить в карман. Ему не хочется оформлять мне землю. Ему не хочется, чтоб я поддерживал малый бизнес, поскольку я везде конкурент. Получается чудовищное государство. Куда мы вообще приехали?» — со сдержанным, хорошо акцентированным, рассчитанным на публичное употребление гневом спрашивает он.

Тут вдруг в этом вежливом, интеллигентном и вполне светском человеке поднимается злоба, и он говорит каким-то уже совсем другим голосом: «Ну, я не могу прямо с поличным дать вам какого-нибудь министра, чтобы он у своего счета сам рассказал, как он стал миллиардером, работая в правительстве. Не получится пока. Но я знаю, где его яхты, где его самолеты, у меня есть фотографии, сколько он потратил десятков миллионов со своими любовницами, псевдоженами, на каких курортах. Я могу это сделать».

Государство, по Лебедеву, должно быть регулятором экономики, а оно вместо этого становится ее главным действующим лицом. Чиновники превращаются в госменеджеров, сидящих на потоках нефти и денег. «Они не созидают. Это такой атрофированный элемент». И вот пока они резвятся в жирных, сочных потоках, все мы, остальные, плавно движемся к катастрофе. «Мы по уровню развития инфраструктуры находимся в середине пятидесятых годов прошлого века. Но мы же состарились на шестьдесят лет с того времени. Это значит, на самом деле мы находимся в начале двадцатого века. А весь мир уже живет с современной инфраструктурой, с интеллектуальной экономикой, с «зеленой» экономикой. За то время и за те деньги, что мы потратили, мы могли бы построить другую страну. Решить проблему доступного жилья. Создать другие здравоохранение, образование. Нам нужны новые порты, аэропорты. А что мы имеем? Если приезжаешь в Якутию, или в Мурманск, или в Бийск, или в Барнаул, или на Чуйский тракт, или в Тулу к себе, — описывает он свои маршруты, — это, конечно, чудовищная страна. Она изуродована».

Строительная индустрия у нас есть, но какая? «У нас все строительство в центрах городов. По искусственным ценам. Для пяти процентов населения. Это что, строительство? Вы вдумайтесь сами: правительство отчитывается о строительной индустрии за весь народ. Пять процентов имеют отношение к новому жилью, а девяносто пять — нет. И не будут иметь. Потому что за последние пять лет разница в доходах и ценах еще больше выросла. Это что вообще за строительство, оно для кого?

У нас лифты в Москве, нельзя ими пользоваться. У нас сто тысяч лифтов, из них 30%, по оценкам Ростехнадзора (их просто не публикуют), опасны. Я вот прихожу на радио и иду по лестнице пешком. Неохота в лифте гибнуть... скушная гибель такая! В мэры баллотировался, с игорной мафией боролся, а погиб в лифте! Тогда скажут, кто-то подпилил канат. Да нет, я лучше пешком пойду», — смеется он.

Глобальный кризис Лебедев не делит на кризис Запада и Востока, хотя и оговаривается, что в нашем кризисе Америка точно не виновата. «Мы живем в глобальном мире, проблемы одни и те же, а виноваты, может быть, сто компаний, фондов и банков, которые присваивали огромное количество денег, которые не были заработаны». Он называет их: «Все эти Берни Мейдорфы и «Энроны»... а также примкнувший к ним Дерипаска, набравший кредитов на 28 миллиардов». Фамилию русского миллиардера он произносит как «Дерибаска», отчего она приобретает какие-то уже совсем сказочные и разбойничьи черты.

Капитализм в кризисе, но о социализме Лебедев говорит с тем презрением, с каким аристократ мог бы говорить о плебейской выходке трактирщиков. Такая выходка — не комильфо. «Ну, социализм... ну, вы же сами понимаете. Вот я сейчас был в Лондоне, там по улицам эти люди бегали и кричали «Un pueblo unido!», — с легкой иронией говорит он о демонстрациях антиглобалистов в преддверии встречи G20. При этом он критикует капитализм с жесткостью и точностью, которые не всегда присущи социалистам и антиглобалистам. Вероятно, это оттого, что Лебедев знает капитализм изнутри. Он сам сидит в этой грохочущей машине, сам управляет сотней своих компаний, сам передвигается по кротовьим норам и змеиным угодьям большого бизнеса. «Крупные аферы «Энрона», «Пармалата», «Ворлдкома» были расследованы и наказаны. Но из этого не вставал вопрос о том, что мир слишком закрыт, пути капиталов непонятны, отчетность сплошь и рядом фабрикуется, и все эти... (он ищет слова и находит только английские) супрайм дет, или деривативы, о которых еще Баффет говорил… надо их ликвидировать, потому что они нас подведут под монастырь».

«Я считаю, что при всех недостатках капитализма лучше сделать его социально ответственным, прозрачным и справедливым, то есть ввести в него элементы социализма, чем, наоборот, вернуться к Сталину или к дурацким теориям Владимира Ильича Ленина. Вот ситуация. Если мы ее не решим, у нас будут эффективные менеджеры Сталин, Сечин, Уго Чавес и какой-нибудь там еще Ким Чен Ир».

В Лебедеве есть легкость, необычная в тяжеловесе бизнеса. Сам он в свои почти пятьдесят имеет легкую походку мальчика, который как будто только вчера играл в баскетбол на спортивной площадке 17-й английской спецшколы. Мысль и речь его быстры, они летят, словно не зная силы тяготения, захватывая по пути все новые и новые темы. Сам он знает эту свою особенность летать в разговоре, и поэтому то со сдержанной самоиронией предупредит, что сейчас скажет нечто, за что ему полагается Нобелевская премия, то — в конце нашей беседы — смиренно извинится за многословие.

Вчера он встречался с английским премьер-министром, позавчера управлял комбайном на своем картофельном поле под Тулой, а завтра, может, поедет медитировать в Африку или встречаться с избирателями в Сочи. А что же связывает все его слова и дела в единое целое, какой клей, какая потребность души? Он отвечает на этот вопрос умышленно-неброско, расчетливо-точно, с затаенной скромностью отличника: «Мне интересно». И когда смотришь в его мальчишеское лицо, когда слышишь его быструю увлеченную речь, понимаешь: у него дар любопытства. Ему действительно интересно жить, опираясь на собственные силы и ум. «Я вообще сторонник японской идеологии: во всем, что со мной происходит, я виноват. Не Ельцин, не Горбачев, не Путин, не Ленин, не Обама, а я!»

Уже несколько лет он называет себя «капиталистом-идеалистом» (правда, в один из моментов нашего разговора он вдруг — со своей обычной легкостью — решает, что отныне будет не капиталистом-идеалистом, а капиталистом-реалистом). Еще он называет себя социально-ответственным картофелеводом и общественником. Его идеальные проекты на благо общества немножко отдают вторым томом «Мертвых душ», и он, вероятно, это чувствует. «Я все больше думаю, может, это у меня не бизнес? Это форма собеса такая? Вообще, строго говоря, мои виды деятельности в бизнесе это то, что должно государство делать. Производство продовольствия и доступное жилье. И малый бизнес. Это их сфера. А они кормятся, где большие бабки вываливаются. Иногда еще кормятся, где какой-нибудь мегапроект. Вот Олимпиада, 13 миллиардов, два трубопровода, «Шальке 04».

Он так много говорит о власти, о ее недостатках, пороках, изъянах, что в какой-то момент разговора я от этого просто начинаю одуревать. Похоже, власть для него — это главный раздражающий стимул, притягательный и одновременно отталкивающий магнит, наваждение, мания. Понятно, что она неказистая, вороватая, плохо образованная, но с другой стороны, разве она единственная такая? Разве власть не потому идет в экономику, что большой бизнес за пятнадцать лет не смог решить ни одной проблемы страны? Разве это не власть предложила большому бизнесу делиться, а без такого предложения он, как мальчиш-плохиш, до сих пор бы жевал бутерброды с лососиной в присутствии голодных пенсионеров?

Лебедев верит в ясную политику, ориентированную на англо-американские ценности. Его рецепт общественного устройства: партии и независимый суд, как в Англии, и поддержка слабых и бедных, как в Америке, которую он, кстати, называет «самой социалистической страной». Об этом он как-то раз заговорил с ныне переехавшим на постоянное место жительство в Лондон бизнесменом Чичваркиным. Чиваркин отшатнулся в ужасе: «Только не это!». Лебедев как старший по возрасту и размерам состояния продолжал уговаривать молодого коллегу не чураться политики: «Ну, чего ты? Ну, газету заведи! Партию! Выскажи какую-нибудь точку зрения о политической системе. Поругайся с каким-нибудь судом, который несправедливо тебя осудил». «Не-не-не, Александр! Я этим не занимаюсь. Я не понимаю, зачем вы это делаете. Это очень страшно!» «Он очень дорожил своим бизнесом, в результате он его потерял», — холодно подводит Лебедев итог жизни аполитичного бизнесмена, забывая, впрочем, сказать, что люди Чичваркина похитили человека, держали его в наручниках и избивали.

Он не упоминает об этом, наверное, потому, что считает этот факт несущественным, а я его упоминаю потому, что думаю, что этот факт делает невозможным успех Чичваркина и ему подобных в политике. Власть, может быть, плоха, но и бизнес, похищающий людей, тоже не сияет нимбом.

Из всех прилагательных бесконечно богатого русского языка к Лебедеву больше всего подходит слово «странный». Все в нем, в этом миллиардере с идеалами, как-то странно и непривычно: приталенный пиджачок с белым кантом по широким лацканам, мальчишеское лицо, глубокое знание экономики наряду с внезапными легковесными выводами о том, что это большевики нас всех споили и отучили работать. Сидя в своем мраморном, парящем в благоухающем облаке особняке с гобеленами и картинами, этот хозяин крупнейшего в Европе картофельного поля и одной из старейших английских газет говорит о том, что лично у него невысокий уровень потребления и что ему не нравится, «когда люди покупают себе двадцать пятую яхту и двадцать пятый шаттл. Я автор закона о налоге на деньги, принесенные ветром. Перед уходом из Думы я этот закон внес. Разовый налог на несправедливые доходы в период приватизации», — говорит он. Ох, и где же теперь этот закон?

Лебедев верит в нормальную, постигаемую умом политику здравого смысла и твердых ценностей, на которых построено общество, называемое «Западом». Меланхоличное углубление в метафизическую русскую суть и замысловатые поиски обходных национальных путей ему не свойственны. Больше всего его удивляет, почему люди, проявляющие физическое мужество — ну, например, прыгающие с парашютом, лазающие по скалам или гоняющие на навороченном мотоцикле, — боятся идти в политику. Я говорю ему, что они не боятся, они просто не хотят лезть в грязь. Первый раз за все время нашего общения вежливый, светский, приятный в разговоре человек проявляет легкое, едва заметное раздражение. «Купание в грязи? Мне надо было против Лужкова лезть в эту помойку, чтобы мама моя не спала? Никто не хочет это делать! Но если надо купаться в грязи, я, например, буду. Ну что делать, если у меня благая цель есть. Ну, а как по-другому, без купания в грязи? Без купания в грязи и огромных усилий ничего не дается ни в бизнесе, ни в политике».

Алексей Поликовский
обозреватель «Новой»